Полонез Огинского

Полонез Огинского

В 1956 году после окончания трехгодичной изостудии встал вопрос писать этюды. Вспомнил, что в Краснодарском крае теперь проживает мой друг, сослуживец по военной службе. А что, если попробовать? Написал письмо, через неделю получил приглашение. Временем я располагал: почти полтора месяца запаса.

Я прибыл на Кубань в середине сентября. Сентябрь на Кубани – самый лучший месяц в году, когда уже жара спала, фруктов полно – выбирай, какие надобно душе.

Хутор Чекон, где бросил свой якорь, утопал в фруктовых садах и источал по вечерам яблочный аромат. Я снял себе жилье недалеко от хаты моего друга у пожилой одинокой женщины. Увидев мой никудышный багаж – плащ, этюдник и картонные планшеты для этюдов, она спросила меня:

– А ты что, без вещей? – и глядела на меня недоверчиво.

– Мария Федоровна, не бойтесь, я не разбойник, я художник.  Здесь в Вашем хуторе проживает мой друг по службе военной, Семен Гуковский.

– Це ж Петра Гуковского сын.

– Ну вот, и Вы его знаете. Так что не бойтесь меня, я человек мирный. Но для того, чтобы Вы убедились, я позову соседку Вашу, пусть она проверит мой паспорт. Скажу ей, что я временно буду проживать у Вас, то есть буду Вашим постояльцем. Соседка, которую я призвал к Марии Федоровне, просмотрела мой паспорт.

– Ну все, бабуся, вроде нормальный Ваш квартирант, не судимый.  В свою очередь спросила:

– А Вы надолго?

– Да на месяц, а там как покажут обстоятельства.

И, как все любопытные женщины, заинтересовалась:

– А какие у Вас обстоятельства?

Пришлось ей объяснять, кто я такой и чем буду заниматься.

К полудню я прошелся по хутору. Небольшие беленькие хаты утопали в фруктовых садах. Хутор растянулся вдоль речки. В палисадниках каждого двора красовались мальвы и ромашки, кое-где уже полыхали астры, в которых жила печаль хрустальная, напоминавшая об осени. Кое-где шли стройки, залечивающие раны немецкой оккупации. Хутор набирал силу. Сносились сараюшки гнилые и старые плетни. Другая жизнь диктовала свои условия.

Вот и хата Гуковских. Семен увидел меня в окно, когда я подходил к калитке, выбежал мне навстречу. И тут же, возле порога, мы обнялись после шестилетней разлуки. Я было начал ему объяснять, где я квартирую, но он не дал мне договорить.

– Пойдем, дружи, в хату, там и поговорим.

Семен с благодарностью ко мне отнесся. Видать, также, как я, был рад нашей встрече.

– Ну, так приглашай друга к столу, – сказал отец Семена. – Чего, горилки нема?

– Сейчас будет! – сказал Семен.

Не прошло и полчаса, как стол был накрыт с кубанской щедростью. Мать Семена поставила в большой миске вареники, исходящие паром. Мы уже сидели за столом, когда в хату вошла статная молодая женщина. Слегка улыбаясь, она поздоровалась со мной.

– Моя сестра Варвара, – сообщил Семен. Не знаю, но почему-то мое сердце екнуло, и я сказал:

– Хороша!

– Опоздал, друг, замужняя. Да ты знал Ивана Слынко, так вот он выпросил у меня адрес ее, и вот…

Мать и дочь о чем-то говорили тихо, а отец Семена крякнул и сказал:

– За приезд гостя можно и чарку пропустить. Не томи, Галя, –

обратился он к жене.

– Да уже пропустил, я вижу, ты уже давно томишься, – и весело рассмеялась.

Семен сказал:

– За твой приезд, Михаил! И за нашу дружбу!

Но я встал и сказал:

– Я, Сеня, хочу выпить за твою маму Галину Николаевну, которая имеет такого сына, как ты, Сеня! Дорогого для меня и верного друга.

Галина Николаевна с сияющим лицом утерлась шусткой.

– Да вы кушайте, кушайте на здоровье, пока вареники не остыли. Потом мы долго беседовали с Семеном уже в палисаднике о прожитом, о новых планах, вспоминали о своих сослуживцах со смехом, о том, как проходили бесшабашные дни военной службы. Расстались мы с Семеном, когда солнце уже село, и прохладой потянуло с речки, а с садов разливался яблоневый аромат. Еще по светлому я добрался до своей квартиры. В голове роились мысли: «Вот такие мы стали, кто как сумел войти в мирную жизнь».

А впереди еще много будет неизвестности и тревог.

Утром я лежал на диванчике и бегло вспоминал нашу долгую армейскую жизнь, потом всплыли в памяти эпизоды войны с Японией, первый переход государственной границы. Потом мысли перекинулись на Семенову сестру писаная красавица. Вот бы уговорить написать портрет. Уж больно хороша. Воспоминания о военной службе в последнее время стали греть мне душу, особенно воспоминания о ребятах-юмористах.

За долгую семилетнюю военную службу мы, молодые люди, рвались в гражданскую жизнь, а подошло время демобилизации – как-то сникли. Вроде бы опечалились, что мы больше не увидим друг друга. Так и есть, все ушло в прошлое…

Прошла неделя моего пребывания на хуторе Чекон. Этюды, на которых краска уже подсохла, складывал в угол. Намечались новые планы.

Вечером вышел за калитку, решил: пройдусь по хутору. Слушал, как разливался задорный девичий смех, залихватские переборы гармони, потом все удалялось. Решил пройтись по улице и домой.

В одной из хат в раскрытое окно лился яркий свет и слышалась музыка. Легкие звуки баяна то стихали, то оживали. Но вот полилась изумительная мелодия, она меня захватила, и я ненароком шагнул в палисад, в раскрытую калитку, где источали свой запах пряно-дурманный жасмин и пахучая резеда. Прислонившись к небольшому дереву, я отдался чарующей музыке. Охваченный такой мелодией, я весь обратился в слух. Мелодия смолкла, но через минуту вспыхнула уже в другом настрое. Первую минуту мелодия лилась спокойно, с грустной нотой; повторилась еще раз. Но вдруг через мгновение музыка вспыхнула, словно костер, звуки усилились. Казалось, что еще несколько таких тревожных аккордов, и мелодия сольется в один звуковой поток, в могучую, странную, тревожную гармонию. Но музыкант обрывал этот поток музыки и поднимал потом звуки до небес. Временами мелодия падала, словно волна, разбиваясь о камни на брызги и пену. Потом звуки вновь усиливались, крепли, возвышались в своей полноте все сильней и сильней. Потом все обрывалось, и уже мелодия лилась снова плавно и грустно, выражая свои страдания и боль. Но вот вздохнули басы, и мелодия стихла.

Известно, что музыка – язык чувств. Прижавшись к дереву, я, взволнованный такой мелодией, ждал, не начнется ли снова то очаровательное мгновение?

И тут кто-то жестко схватил меня за руку и плечо.

– Что, голубчик, яблочек захотел?

Я еще не пришел в сознание от услышанной мелодии. Сзади меня стоял высокого роста старик. Я не сопротивлялся, охваченный стыдом.

– А ну, ходим до хаты! Побачим там, який ты опустошитель садов!

Мы вошли в хату. Яркий свет лампы освещал комнату. Это, видимо, была горница: на кровати возвышалась гора подушек. У стола, покрытого расписной скатертью, сидел с баяном молодой мужчина. Когда мы вошли с шумом в комнату, он удивленно посмотрел на нас;

– Вот, полюбуйся, Иван! – обратился дед к музыканту. – За яблочками залез!

Не стерпев дальнейшей казни, я вырвал руку из дедовой руки.

– Да нужны мне ваши яблоки, я музыку слушал.

Музыкант посмотрел на меня с любопытством. А хозяин хаты как-то враз сник.

– Во, какая оказия!

Осмелев, я обратился к музыканту:

– Я вроде бы сродни Вам? Я художник… Мимо шел, услышал дивную мелодию. Не стерпел и очутился у окна. Позвольте спросить, музыка-то какая-то мятежная, признаться, я никогда такой не слыхал.

– Это полонез Огинского. Приходите, я буду рад Вас встретить….

К моей хозяйке Марии Федоровне часто заходила по делу или просто так соседская девушка, студентка педагогического института Леночка. Утром, когда я завтракал, она разговаривала с хозяйкой, поглядывая на меня, поминутно поправляя свою новую прическу. Зеленые глаза светились игривостью. Закончив завтрак, я сказал хозяйке, что ухожу до вечера, и вышел в сени. Обуваясь, я случайно слышал в неплотно прикрытую дверь, как говорила хозяйка: «Ну как, клюнул?» И обиженный голос Леночки: «Куда там! Он даже не посмотрел в мою сторону!» «Э, милая, – продолжала хозяйка, – любовь ни за какие деньги не купишь. Ее надо выстрадать. Любовь быстрая не бывает»…

Октябрь дал о себе знать: росы стали обильные, ночи длинные, воздух, как хрустальный, чистый и прозрачный. Местами в низинах еще долго блуждал туман. Окрестные места меня уже не прельщали, и я решил податься на Красную гору в пятидесяти километрах от хутора, в лесничество.

Сумел на попутных добраться до Красной горы (это так называлось местечко). Писал этюды, уходил на речушку Шумейку, которая лениво течет по камешкам. Писал без передыху, памятуя пушкинское изречение: «В глуши слышнее голос лиры, живее творческие сны…» Ночевал на полевом стане бригады. Мир не без добрых людей, в этом я убедился. Сердобольная кухарка бригады вечерами после моего возвращения подкармливала меня.

Здесь, в лесничестве, не было хвойных деревьев и белобоких берез, зато осины уже принарядились в красные сарафаны, словно собирались щеголять в своем праздничном наряде. Ольха чуть побурела, подрумянилась и задумчиво стояла над речушкой. Природа – прекрасный дар. Человек видит мир, расцвеченный всеми цветами радуги. Люди так привыкли к этому чуду, что не удивляются ему.

Пополнив свой багаж прекрасными этюдами, назад возвращался попутными подводами с сердобольными возницами.

По прибытии в хутор меня ждало событие, которое ошеломило меня. Иван Федорович, баянист, находился в Гостагаевской станичной больнице, и вот по какой нелепой причине. В тот злополучный день он гулял у речки. Ребятня купалась и жгла костер. В костер несли все прибрежные сухие ветки и разный хлам… И надо ж было так случиться, что в кустах нашли немецкую противопехотную мину. И, конечно, соблазнились – положили в костер. Сообразительная девушка, увидев Ивана Федоровича, сказала:

– Дяденька, а мальчишки мину в костер положили!

Иван Федорович бросился к костру, мигом отогнал мальчишек, но в это время раздался взрыв…

И вот Иван Федорович находится в больнице. Когда я его навестил, он немного отошел от контузии и уже помаленьку прогуливался.

– Вот, видишь, война и здесь меня нашла, видимо, решила добить меня. Но, как видишь, жив остался.

Через три дня его выписали из больницы.

Перед моим отъездом мы опять встретились. Долго беседовали с Иваном Федоровичем.

– Видишь ли, я тоже скоро уезжаю, это я был в отпуске у своего дяди. Пора и за работу. Конечно, отпуск мой немного испорчен этой миной. Но я не горюю, зато дети спасены.

Потом мы беседовали об искусстве, музыке, литературе. И вот как он выразился: «Искусство, музыка, литература есть самовыражение авторов любой личности. Воздух искусства сладок и заразителен, как музыка. Вот взять полонез Огинского, который привел нас к знакомству. Граф, богатый человек. Участник польского восстания. Музыка брала его в плен, писал для фортепиано оперу, марши, музыку для танцев. После польского восстания 1794 года написал полонез «Прощание с Родиной». Этот полонез так и именуется: полонез Огинского. Это вершина его творчества. И вот еще: если бы не было музыкантов, литераторов и живописцев, мир был бы скучен. «Музыка должна высекать огонь», – говорил Бетховен.

Бетховен совершенно изменил значение музыки, он вознес ее на такую высоту, на которой она еще не бывала. Музыка стала серьезным и великим делом для человека.

Музыка вечная, приходящая от древнего Орфея и до наших дней. Музыка – вечное творение человека. И еще: «без памяти прошлого нет культуры…»

Через день я уезжал с Кубани. Уносил теплые воспоминания о людях. Октябрь развесил свои разноцветные флаги. Местами природа смотрелась, как декоративное панно, которое менялось ежедневно.

Прошло более полувека, я уже совсем старый человек, но память цепко держит в сознании ту далекую пору, воспоминания о добрых людях и незабываемом времени.

Михаил СНЕСАРЕВ.

Село Первореченское.

Подпись к фото: В гостях у художника – автора рассказа.